Каждая судьба, словно книга жизни, и есть в сей книге страницы радости и счастья, страницы горя, боли и страданий, страницы сокрушений и покаяния, страницы просветления и прозрения, страницы обретения и вознесения. Идём, милая, пройдём по этим страницам, отворим для них сердце своё и вместе с ними пройдём по судьбам людским, пред каждым преклоня голову свою, сказав ему: "Здравствуй, брат!"
глава первая
Соблазн
— Ах, вот он, вот он…
— Где?
— Да вон же… он спускается со ступенек!
— Вижу! Ах, как он хорош! как хорош!
— Божественный!
— Браво! Браво, Ремизов…— шумная толпа поклонников кинулась к подъезду театра. По ступенькам, медленно и устало спускался Константин Ремизов.
— Браво, браво Ремизов!.. Божественный, гениальный, браво! — ревела толпа, кидаясь под ноги скрипача. Ремизов раскланивался с поклонниками едва-едва заметным движением головы. Несмотря на усталость после пятичасового концерта, красивое, тонкое лицо Ремизова выражало явное удовольствие.
— Василий! — обратился он к своему слуге.— Вели подать коляску к подъезду.— Василий, состоявший при Ремизове кем-то вроде денщика, расталкивая толпу, кинулся к коляске, ожидавшей Ремизова, веля кучеру подкатить ближе.
Поклонницы осыпали артиста цветами, подставляя программки, лайковые перчатки и даже свои беленькие, пухлые ручки для автографа.
Наконец он освободился от почитателей и, устроившись поудобнее в коляске с закрытым верхом, покатил к себе на квартиру.
— Гм, а всё-таки премиленькое это дело,— сказал он будто в себе.
— О чём вы, барин?
— О чём? — Ремизов словно очнулся, услышав вопрос Василия.
— А что, брат Василий, не кутнуть ли нам по случаю?!
— Помилуй, батюшка барин, отдохнуть бы вам! Двадцать седьмой концерт даёте!
— Это что, а помнишь ли в Европе? По пять концертов в день, полный аншлаг!
— Как не помнить, публика рыдала, с одной дамочкой даже припадок сделался.
Ремизов, вспомнив этот случай, рассмеялся, глаза его заблестели, по лицу пробежала судорога возбуждения.
— Это было моё первое турне по Европе… Да, шуму я там наделал. Одна барышня, говорят, отравилась, когда я уехал в Россию, должно быть придумала себе. Эх, брат Василий, всё это не стоит…— он мотнул головой, прикрыв глаза, и умолк.
— Знаешь, что стоит! — Ремизов вздрогнул, весь преобразился, лицо его побледнело, большие карие глаза словно окунулись во что-то, тонкие руки взлетели в воздухе, точно крылья птицы, пальцы дрогнули, ощутив под собой воображаемый инструмент. Ремизов прикрыл глаза и… в его правой руке поплыл смычок:
— Слушай, слушай, брат Василий, вот где, вот. На сцене, со скрипкой в руках! И всё мне открыто, и даже душа человеческая нагая стоит предо мной, стоит и дрожит, и трепещет, и ждёт. Стоит мне повести смычком — и она рыдает, стоит прикоснуться к струнам — и она смеётся.— Ремизов открыл глаза, и Василий увидел новый, непонятный взгляд: глаза его горели необузданной, какой-то воспалённой страстью.
— Впрочем, что-то я стал уставать. Даже это премиленькое дело… Завтра думаю съездить к тётушке.
Здесь я прерву диалог, ибо и Ремизов, и Василий решили немного подремать, устав от неспокойного дня. А я, воспользовавшись случаем, займу твоё драгоценное внимание, мой дорогой читатель, дабы сказать немного о Константине Ремизове, о его противоречивой, слабой душе.
В тот момент, когда мы застали его выходящим из театра, Константин Ремизов пребывал на вершине своего таланта и славы, но при внимательном взгляде на его красивое лицо, особенно глаза, можно было заметить, как червь усталости уже начал точить слабое деревце его души.
Родителей своих Ремизов не помнит, его воспитывал дядька, человек весьма легкомысленный, развратный, баловень судьбы и пройдоха, к тому же не лишённый честолюбия, но добрый и очень любивший своего племянника. Что, наверное, и помогло окончательно испортить душу мальчика, ибо душою-то его, то есть воспитанием человека, никто не занимался.
Дядька баловал мальчонку, когда вспоминал о его существовании. Игрок, развратник и пройдоха, он брал его с собою, когда тот подрос, и открывал перед впечатлительной, трепетной, чистой детской душою такие стороны жизни, какие непозволительно знать молодому уму.
Однако образование Константин получил отличное, а когда обнаружился его талант, дядька Ремизова отдал мальчика в консерваторию, где лучшие педагоги воспитали в нём музыканта.
Как я уже сказал, Костя обладал душою тонкою, примечательною. Впечатлительный, склонный к мечтам и фантазиям, выросший, с другой стороны, среди красивых и даже прекрасных вещей, Константин тянулся ко всему красивому, точно мотылёк к огню.
Что составляло трагедию этого человека, так это то, что он не обладал крепостью и устойчивостью в жизни. Человек без тверди, без крепкого стержня нравственности, духовной чистоты и добра — это всегда трагедия. Но в особенности, когда такой человек наделён яркими, сильными талантами. Таковым был Константин Ремизов. В довершение всего он обладал красивой внешностью и, как было сказано выше, прекрасным образованием.
Таков общий портрет Ремизова, моего героя на некоторое время, ибо должен предупредить события и открыть своему читателю некоторые подробности: Константин Ремизов не главный герой моего романа, но лишь то необходимое вступление, без которого не обойдётся ни один роман.
В довершение скажу немного о биографии Константина, а уж из неё постепенно перейду к более важным событиям.
В детстве Константин рос мальчиком замкнутым и одиноким. О родителях он знал лишь то, что они были людьми с достатком и оба погибли где-то в горах. Друзей он не имел, ибо дядька его вёл жизнь своеобразную. Впечатлительный, склонный к созерцанию мальчик, во всём предоставленный себе, не имея настоящего воспитателя и друга, взирая на жизнь, окружавшую его, сам, как мог, составлял об ней свои соображения, из чего и сложил самоё себя. То есть натуру неустойчивую, жаждущую, нерешительную, сознающую, однако, что значат добро и зло, имеющую у себя и то, и другое, но не могущую противопоставить одно против другого.
Учась в консерватории, Константин подавал большие надежды на будущее, то, что одним доставалось ценою огромных усилий, пота и слёз, он приобретал уверенно и смело. К своему образованию и таланту он относился очень серьёзно, пять, шесть часов в день он занимался помимо уроков, а уроки занимали по восемь, а то и двенадцать часов в день.
В консерватории он также не обзавёлся близкими друзьями, на это не хватало времени, хотя приятелей приобрёл. Учителя, педагоги и даже из среды учеников пророчили Константину блестящее будущее. Как всякий человек, Константин обладал некоторыми добродетелями, ибо имел перед собою образы высоких душ, полностью посвятивших себя служению музыке, коей также мечтал служить и он.
Музыку Константин чувствовал полнотою своей души и сердца. Когда его руки прикасались к инструменту, он забывал обо всём на свете и растворялся в чарующих звуках мелодии. Словно птица, улетающая в беспредельный небесный простор, уносился он со скрипкою в руках в мир, где живёт гармония.
Закончив консерваторию, Ремизов дал дебют в одном из столичных театров, и первое его выступление ознаменовалось потрясающим успехом, с которого и начались большие и малые испытания для его души.
Утром следующего дня газеты пестрели заголовками и статьями о новом открывшемся таланте. Ремизова начали узнавать, приглашать. Его имя стало модным, известным, о его таланте, равно как и о его внешности, говорили все: знать, чиновники, степенные мужи, светские дамы, щёголи и кокетки, признанные красавицы и красавцы. Его приглашали, приглашали на приёмы, балы и рауты, на чашечку кофе и на званые обеды, им восхищались, его обожали, о нём мечтали. Всё это доставляло Константину огромное удовольствие.
На его концерты было трудно попасть, концерт за концертом – полный аншлаг. Он много работал, днём репетиции, вечером концерты, а ночью… балы и приёмы, и нескончаемое: "Божественный, гениальный, великий Ремизов! Браво, браво!"
Турне за границу — и там то же самое. Весь мир у ног Ремизова, открыты двери самых изящных салонов, светских домов, модных красавиц. "Бис, бис!" — вопила рыдающая на концертах публика. Ремизов почувствовал сладость и прелесть славы и всего, что стоит за нею, а за нею признание, деньги и всё то, что он так любил: красивые вещи, красивые люди, красивая жизнь.
Жизнь Ремизова разделилась на две. Одна — это сцена, скрипка, музыка и труд, труд, труд. Другая — это то, что за сценой. На сцене он жил, и жил как великий музыкант, как огромный талант, что ведает о сокровенных, никому не видимых тайнах высокого искусства. Музыка открывала пред ним двери, когда он брал в руки скрипку, ибо в тот момент сам Ремизов как бы растворялся и его вовсе не было, но был кто-то иной, прекрасный и чистый, по-детски наивный и По-святому великий. Словно кто-то вырывался из его груди, словно Ангел во плоти брал в руки скрипку и пел, и плакал, и восхвалял Всевышнего в чистейших звуках вечной мелодии. Таковым был Ремизов в музыке. Там он жил, жил по-настоящему, жил поистине великим музыкантом, великим не по величине, но по глубине своего таланта, таланта от Бога. В этой жизни для него ещё не было соблазнов, искушений и сделок с совестью, всё это ещё хранила от него завеса, та граница, за которую он не смел проникнуть.
Но за сценой — там было всё. Я не стану вдаваться в подробности о тех соблазнах, на которые он так легко и быстро пал, нимало не заботясь о духовной чистоте своего сердца и ума, ибо был падок на сии сладости уже в юности, противостоять же им он не хотел и не мог по причине вам уже понятной.
За сценой Ремизов вёл жизнь мало отличную от той, которую видел, живя у дяди, разве что она имела более пристойный наружный вид, но, по сути, была такой же низкой.
Сладострастие, пьянки, разврат душевный и плотской — вот жизнь того мира, в котором пребывал Ремизов. Но, варясь в сём котле, он, вдруг почувствовав в груди дыхание иной жизни, мог вырваться из этого круговорота и, взяв в руки скрипку, весь отдаться прекрасному.
Напомню моему читателю, что Ремизов — натура двоякая, непостоянная, неустойчивая, во многом искушённая, душа же его тонкая, изящная и слабая. Увидев вдруг в жизни что-то совершенно иное, что он привык видеть,— прекрасное, чистое и совершенное,— он всем сердцем откликался на это, полностью отдаваясь ему, брал в руки скрипку и в музыке переживал восторг. Дабы затем так же отдаться какой-нибудь пошлости, типа очередной пирушки, сладострастной кокетки или игре в рулетку.
Но граница между этими двумя мирами не была ещё разрушена, музыка для Ремизова ещё составляла Святыню, её он любил всей душой, среди непостоянства и капризов она составляла единственное постоянство его слабой души.
Справедливости ради нужно сказать, что Ремизов, ударяясь в очередной кутёж после концерта, ощущал в себе стыд и даже слышал голос взывающей совести. Иногда он мог сделать шаг, отказаться от веселья и загула, отдаться гласу, зовущему его, и несколько дней прожить жизнью настоящего художника звуков, но, повторюсь, соблазн был выше его.
Так протекли несколько лет его жизни. Карьера великого музыканта стремительно развивалась. Ремизов горел восторгом и вдохновением. Бесчисленные турне за границу, контракты с самыми прославленными театрами мира и концерты, концерты, концерты.
Ремизов работал, как вол, работал (пока ещё) ради музыки, ради того восторга и вдохновения, что горели в его груди. В нём рос музыкант, но музыкант был ещё слеп и мал. В нём рос и сладострастник, тот был намного взрослее и сильнее музыканта и постоянно предлагал Ремизову блага, что вдруг открылись пред ним силою его славы. Сколько соблазнов, удовольствий и искушений открывает пред человеком слава и почитание! И Ремизов пользовался всем этим, пользовался с тем же упоением, с каким отдавался музыке.
Но пользовался как предметом, сопутствующим ему по жизни, главным всё-таки была музыка. Ремизов, как я уже дал понять, чувствовал в себе ту границу, за какую не позволял перешагнуть сладострастнику. И оттого была надежда, что музыкант повзрослеет, окрепнет и победит сладострастника.
* Русская народная поговорка
